POV 3

Теперь я уже не вспомню, сколько лет назад начал рисовать. Наверное еще в подростковом возрасте, особыми талантами не выделяясь, да и не воспринимая чирканье карандашами, фломастерами и так далее, по бумаге, как хобби. Используя, кстати, не только бумагу: подходила любая пригодная для рисования поверхность, от книжных корок и школьной парты, до обоев и кучи порезанного на отдельные листы ватмана.

Просто однажды начав, я не смог остановиться.

И рисовал только ЕГО. Того, кто сейчас смотрел на меня со стен, хищно скалясь, улыбаясь или хмурясь, равнодушно, отрешенно, но одинаково бесстрастно – я редко менял выражение лица на зарисовках. Неизменными оставались лишь алые глаза.

Не знаю почему красил их алым, никогда при этом не раскрашивая все остальное, только их. Только глаза. И только этим цветом, малиновым, порой бордовым – без разницы, оттенок багрянца присутствовал всегда.

Помниться, мои покойные родители не на шутку беспокоились о моем «увлечении», в один прекрасный день не выдержав, обратились за помощью к психиатру. Тот, проведя ряд тестов, развел руками, списав все на несуществующее хобби и богатое воображение, мол, с мальчиком полный порядок, пускай тешиться, это пройдет.

Тогда я долго смеялся, вспоминая слова моего несостоявшегося врача, так как воображение у меня богатством отнюдь не отличалось, если учесть, что лицо я рисовал одно и тоже, забывая про фоны и другие детали.

Конечно, с возрастом стиль детской неказистой рисовки изменился, рука постепенно набивалась, наброски становились гораздо красивей и выразительней. Иногда, насмотревшись в сети видео-уроков, я заменял карандаш с ручками на чернила и тушь, однако после поступления на службу в ряды органов правосудия, времени на подобное совсем не оставалось. Пришлось вновь вернуться к более сподручным средствам, вроде карандашей, коими я успел запастись по полной.

Мои собственные мысли на этот счет были еще более странными, никогда не вызывая противоречий или сомнений; я полностью осознавал, что не могу обходиться без этого, не могу не рисовать это лицо, ставшее едва ли не самой неотъемлемой частью моей скромной жизни, свято веря, что где-то непременно есть человек с таким же лицом. С таким же взглядом. Хотя, насчет цвета я был не совсем уверен – алый в природе встречался редко. Чаще у альбиносов. А ведь мой личный «фантом» обладал волосами цвета ночи, цвета воронова крыла, оттенка чернее черного…

Очнувшись от навязчивых воспоминаний о далеком прошлом, я шагнул в комнату, медленно переступив порог, затем задумчиво глянул вниз на обувь, и немного помявшись, все же разулся – не то, чтобы я отличался чистоплотностью, да и от моего постоянного отсутствия пыли в помещении накопилось, хоть лопатой греби, и, в общем то, несколько грязных пятен на ковре ситуацию не исправят.

Однако сегодня, а конкретно в сей знаменательный момент, я решил проявить к комнате сочувствие, аккуратно отставив ботинки к двери, и громко клацнув переключателем, скользнул внутрь. Плащ с галстуком полетели на кровать, а я, неловко переступив с ноги на ногу, прижался лбом к обклеенной рисунками стене, водя пальцами по нарисованным губам.

Иногда, когда, в очень редких случаях, меня окутывала апатия, я успокаивал себя тем, чем занимался сейчас – касался своих шедевров, тихо вздыхая, окунаясь в совершенно другой мир, спрятанный за тонкой гранью между сном и реальностью.

Последний рисунок я нарисовал достаточно давно, начав как раз когда пришлось взять на себя мое новое дело, и закончив полу-годом ранее: пожалуй лучший из всех. Аккуратно выведенный на двух кусках склеенного вместе ватмана черно-белой акварелью.

Глаза, небрежно выделенные ярким маркером, до того идеально, насколько позволял мне мой воображаемый дар, естественно, являлись самым изумительным творением. Блики над темными зрачками, будто блестели в полумраке скудно освещенной комнаты, манили, заставляя тонуть в их непроглядной глубине. Ресницы, казалось, вот-вот плавно опустятся, мазнув по кончикам пальцев, позволят ощутить шелк их мягкого прикосновения. И вечно одинаковый взгляд, пожирал, пронизывая меня насквозь, щекоча нервы, и сводя с ума. Правда на тот момент, я уже целиком и безвозвратно был сумасшедшим, что бы ни утверждал мой тогдашний доктор.

Я готов был удивляться, почему еще умудряюсь засыпать, зная, что напротив кровати, любовно прикрепленный кнопками рисунок, оживленный сонной фантазией, наблюдает, как я усталый валюсь после смены, иной раз забывая раздеться, но никогда не забывая перед тем как смежить веки, посмотреть на него затуманено, почти нежно…

Наверно, загляни ко мне кто ненароком, принял бы мою маленькую обитель за убежище очередного маньяка, скрывающегося за маской блюстителя порядка. В некотором роде так и было, только все мои извращения заключались в уже упомянутой куче рисунков, как на стене, так и разложенных по папкам, рассортированных едва ли не по дате создания каждого.

Выкинуть хотя бы один я не смог бы и под страхом смерти, где-то на задворках сознания надеясь, что рисуемый мною человек не иллюзия, не плод воображения, не мимолетное сновидение, посещающее меня чаще, чем сны ни о чем, а действительно существующий, живущий в реальном мире, тот, кого я тайно желал встретить…

Я никогда не воспринимал мое чудачество отклонением, скорее как нечто должное, нечто нужное… Часто стоя’, притрагиваясь к рисункам, бережно, словно боясь почувствовать ответное тепло со стороны мертвой бумаги, меня таки одолевали сомнения. Продолжая водить по линиям лица, губ, шеи, по черной смоли волос, я задумывался - наверное с самого начала я был таким, с самого начала родился сумасшедшим. Поэтому и не жалел ни о чем. Ни о выбранной профессии, ни о быстротечности жизни, ни о полученных при исполнении служебного долга ранах, ни о возможной скорой смерти, мысль о которой пришла около нескольких часов назад, стоило мне произнести хриплое «мой убийца» и поймать на себе жаждущий, буквально впивающийся в меня взгляд.
Стало быть, мое многолетнее наваждение, мой наркотик, мое недосягаемое желание и станет причиной моей кончины? Моим палачом? За какие такие грехи, хотелось бы знать?

Притронувшись напоследок нарисованных губ своими губами, я с размаху плюхнулся на кровать, зарываясь лицом в подушку, вытягиваясь во всю длину гибкого уставшего тела, а потом рывком перевернувшись на спину. С удовольствием подтянулся, уставившись в украшенный сетью тонких трещин и паутины потолок.

А ведь я искал, когда то пробовал искать человека с похожей внешностью, поднял все архивы, что позволял мне мой статус тогда еще старшего сержанта. Не найдя абсолютно ничего, посмеялся над неудавшимся стараниям, решив, что если уж и объявится человек с похожей внешностью, то как-нибудь сам… Вот так же отыщет меня, захочет увидеть…

Кто бы мог подумать, что именно сегодня? Смешно до слез, ведь «моего убийцу» я разглядеть не сумел. Неужели его звериного взгляда оказалось достаточно, дабы убедиться, что преследовавший меня и есть ОН, обладатель алых глаз с моих рисунков? Да – вот так просто, до невозможности, до одурения, до абсурдной нелепости просто. Я готов был плакать. Готов был хохотать, как умалишенный, сминая под себя одеяло, катаясь по узкой кровати в приступе безудержного дикого веселья.

Подозревает ли мой убийца, знает ли, что я верил, что ждал его всю свою сознательную жизнь? А если не знает… я не прочь погибнуть от его руки… потому что… потому что смерть моя все равно окажется не напрасной. И Брукс, в итоге, отыскав мой хладный труп, всплакнет, отдавая последние почести безвременно ушедшему герою. Ха-ха! Пафосно? Разумеется. И меня это ни чуть не смущает, не страшит. А наоборот – веселит и радует. Хотя умирать, на само деле не весело. Совсем.

В голову прокрадывается назойливая мыслишка, что, возможно, ради короткого момента встречи с моим пожизненным наваждением явно стоит рискнуть даже этой быстротечной жизнью…

Мобильник зазвонил неожиданно. Не то чтобы я не ждал звонка, просто звонить мне мог разве что Брукс, и шеф, так как новый номер имелся только у них двоих, а на синем экране старенького телефона высвечивался «неизвестный». Несколько минут поколебавшись, я нажал «принять», прижав мобилу к уху, ожидаемо вопросив «Алло?». Трубка промолчала. После более настойчивого «Алло?», отзвучавшего раза четыре, я готов был раздраженно выматериться. Едва сдержавшись, проговорил возмущенную речь, и попросив меня больше не беспокоить, нажал на «сброс».

После отбоя телефон назойливо зазвонил опять. Отлепив ладонь от лица, я обнаружил номер Брукса. Спешно включив соединение, приготовился выслушивать привычное « Мать, твою, Флоурайт…».

После недолгой перебранки и обмена фраз, я резко сорвался, на ходу напяливая коломбовский плащ. Пулей вылетел из квартиры, понимая, что отоспаться мне удастся не раньше воскресения или на том свете – спусковой механизм двухлетней игры наконец пришел в движение, а главным действующим лицом приходилось выступать непосредственно мне. Похоже, исход моего затянувшегося расследования решиться гораздо раньше, чем я планировал.